Борис Степанович Житков Пудя
- Пожалуйста, прошу.
Важный - весь в черном, и сапоги начищены. Прошел, и двери заперли.
Мы выкрались из своей комнаты, подошли на цыпочках к вешалке и гладим
шубу. Щупаем хвостики. В это время приходит Яшка, соседний мальчишка, рыжий.
Как был: в валенках вперся и в башлыке.
- Вы что делаете?
Таня держит хвостик и спрашивает тихо:
- А как по-твоему: растет так из меху хвостик или потом приделано?
А Рыжий орет как во дворе:
- А чего? Возьми да попробуй.
Таня говорит:
- Тише, дурак: там один важный пришел.
Рыжий не унимается:
- А что такое? Говорить нельзя? Я не ругаюсь.
С валенок снег не сбил и следит мокрым.
- Возьми да потяни, и будет видать. Дура какая! Видать бабу... Вот он
так сейчас, - и Рыжий кивнул мне и мигнул лихо.
Я сказал:
- Ну да, баба, - и дернул за хвостик. Не очень сильно потянул: только
начал. А хвостик - пак! и оторвался.
Танька ахнула и руки сложила. А Рыжий стал кричать:
- Оторвал! Оторвал!
Я стал совать скорей этот хвостик назад в мех: думал, как-нибудь да
пристанет. Он упал и лег на пол. Такой пушистенький лежит. Я схватил его, и
мы все побежали к нам в комнату. Танька говорит:
- Я пойду к маме, реветь буду, - ничего, может, и не будет.
Я говорю:
- Дура, не смей! Не говори. Никому не смей!
Рыжий смеется, проклятый. Я сую хвостик ему в руку:
- Возьми, возьми, ты же говорил...
Он руку отдернул:
- Что ж, что говорил! А рвал-то не я! Мне какое дело!
Потер варежкой нос - и к двери.
Я Таньке говорю:
- Не смей реветь, не смей! А то сейчас спрашивать начнут, и все
пропало.
Она говорит и вот-вот заревет:
- Пойдем посмотрим, может быть, незаметно? Вдруг незаметно?
Я держал хвостик в кулаке. Мы пошли к вешалке. И вот все ровно-ровно
идут хвостики, довольно густовато, а тут пропуск, пусто. Видно, сразу видно,
что не хватает.
Я вдруг говорю:
- Я знаю: приклеим.
А клей у папы на письменном столе, и если будешь брать, то непременно
спросят: зачем? А потом, там в кабинете сидит этот важный, и входить нельзя.
Танька говорит:
- Запрячем, лучше запрячем, только скорей! Подальше, в игрушки.
У Таньки были куклы, кукольные кроватки. Нет, туда нельзя. И я засунул
хвостик в поломанный паровоз, в середину.
Мы взялись за кукол и очень примерно играли в гости, как будто бы на
нас все время кто смотрит, а мы показываем, как мы хорошо играем.
В это время слышим голоса. Важный гудит басом. И вот уж они в прихожей,
и горничная Фрося затопала мимо и говорит скоренько:
- Сейчас, сейчас шубу подам.
Мы так с куклами и замерли, еле руками шевелим.
Таня дрожит и бормочет за куклу:
- Здравствуйте! Как вы поживаете? Сколько вам лет? Как вы поживаете?
Сколько вам лет?
Вдруг дверь к нам отворяется: отец распахнул.
- А вот это, - говорит, - мои сорванцы.
Важный стоит в дверях, черная борода круглая, мелким барашком, и
улыбается толстым лицом:
- А, молодое поколение!
Ну, как все говорят.
А за ним стоит Фроська и держит шубу нараспашку. Отец нахмурился,
мотнул нам головой. Танька сделала кривой реверанс, а я что было силы
шаркнул ножкой.
- Играете? - сказал важный и вступил в комнату. Присел на корточки,
взял куклу. И я вижу, в дверях дура Фроська стоит и растянула шубу, как
будто нарочно распялила и показывает. И это пустое место без хвостика так и
светит. Важный взял куклу и спрашивает:
- А эту барышню как же зовут?
Мы оба крикнули в один голос:
- Варя!
Важный засмеялся:
- Дружно живете.
И видит вдруг у Таньки слезы на глазах.
- Ничего, ничего, - говорит, - я не испорчу.
И скорей подал пальчиками куклу. Поднялся и потрепал Таню по спине. Он
пошел прямо к шубе, но смотрел на отца и не глядя стал попадать в рукава.
Запахнул шубу; Фроська подсовывает глубокие калоши.
Не может быть, чтобы отец не заметил. Но отец очень веселый вошел к нам
и сказал смеясь:
- Зачем же конем таким?
И представил, как я шаркнул.
В этот день мы с Танькой про хвостик не говорили. Только когда пили
вечером чай, то все переглядывались через стол, и оба знали, что про
хвостик. Я даже раз, когда никто не глядел, обвел пальцем по скатерти, как
будто хвостик. Танька видела и сейчас же уткнулась в чашку.
Потом мне стало весело. Я поймал Ребика, нашу собаку, зажал его хвост в
кулак, чтоб из руки торчал только кончик, и показал Таньке. Она замахала
руками и убежала.
На другой день, как проснулся, вспомнил сейчас же хвостик. И стало
страшно: а ну как важный только для важности в гостях и не глядит даже на
шубу, а дома-то небось каждый хвостик переглаживает? Даже, наверно, наизусть
знает, сколько их счетом. Гладит и считает: раз, два, три, четыре... Вскочил
с постели, подбежал к Таньке и шепчу ей под одеяло в самое ухо:
- Он, наверное, дома пересчитает хвостики и узнает. И пришлет сюда
человека с письмом. А то сам приедет.
Танька вскочила и шепчет:
- Чего ж там считать, и так видно: вот какая пустота! - и обвела
пальцем в воздухе большой круг.
Мы на весь день притихли и от каждого звонка прятались в детскую и у
дверей слушали: кто это, не за хвостиком ли?
Несколько дней мы так боялись.
А потом я говорю Таньке:
- Давай посмотрим.
Как раз никого в квартире не было, кроме Фроськи. Заперли двери, и я
тихонько вытянул из паровоза хвостик. Я и забыл, какой он хорошенький,
пушистенький.
Таня положила его к себе на колени и гладит.
- Пудя какой, - говорит. - Это собачка кукольная.
И верно. Хвостик в паровозе загнулся, и совсем будто собачка свернулась
и лежит с пушистым хвостом.
Мы сейчас же положили его на кукольный диван, примерили. Ну,
замечательно!
Танька закричала:
- Брысь, брысь сейчас! Не место собакам на диване валяться! - и скинула
Пудю. А я его Варьке на кровать.
А Танька:
- Кыш, кыш! Вон, Пудька! Блох напустишь...
Потом посадили Пудю Варьке на колени и любовались издали: совсем
девочка с собачкой.
Я сейчас же сделал Пуде из тесемочки ошейник, и получилось совсем как
мордочка. За ошейник привязали Пудю на веревочку и к Варькиной руке. И
Варьку водили по полу гулять с собачкой.
Танька кричала:
- Пудька, тубо!
Я сказал, что склею из бумажек Пуде намордничек.
У нас была большая коробка от гильз. Сделали в ней дырку, Танька
намостила тряпок, и туда посадили Пудю, как в будку. Когда папа позвонил, мы
спрятали коробку в игрушки. Забросали всяким хламом. Приходил к нам Яшка
Рыжий, и мы клали Пудю Ребику на спину и возили по комнате - играли в цирк.
А раз, когда Рыжий уходил, он нарочно при всех стал в сенях чмокать и звать:
- Пудя! Пудька! - И хлопал себя по валенку.
Прибежал Ребик, а Яшка при папе нарочно кричит:
- Да не тебя, дурак, а Пудю. Пудька! Пудька!
Папа нахмурился:
- Какой еще Пудька там? - И осматривается.
Я сделал Яшке рожу, чтобы уходил. А он мигнул и язык высунул. Ушел
все-таки.
Мы с Таней сговорились, что с таким доносчиком не будем играть и
водиться не будем. Пусть придет - мы в своей комнате запремся и не пустим. Я
забил сейчас же гвоздь в притолоку, чтобы завязывать веревкой ручку. Я
завязал, а Таня попробовала из прихожей. Здорово держит. Потом Танька
запиралась, а я ломился: никак не открыть. Как на замке. Радовались, ждали -
пусть только Рыжий придет.
Я Пуде ниточкой замотал около кончика, чтобы хвостик отделялся. Мы с
Таней думали, как сделать ножки, - тогда совсем будет живой.
А Рыжий на другой же день пришел. Танька прибежала в комнату и шепотом
кричит:
- Пришел, пришел!
Мы вдвоем дверь захлопнули, как из пушки, и сейчас же на веревочку.
Вот он идет... Толкнулся... Ага! Не тут-то было. Он опять.
- Эй, пустите, чего вы?
Мы нарочно молчим. Он давай кулаками дубасить в дверь:
- Отворяй, Танька!
И так стал орать, что пришла мама.
- Что у вас тут такое?
Рыжий говорит:
- Не пускают, черти!
- А коли черти, - говорит мама, - так зачем же ты к чертям ломишься?
- А мне и не их вовсе надо, - говорит Рыжий, - я Пудю хочу посмотреть.
- Что? - мама спрашивает. - Пудю? Какого такого?
Я стал скорей отматывать веревку и раскрыл дверь.
- Ничего, - кричу, - мама, это мы так играем! Мы в Пудю играем. У нас
игра, мама, такая...
- Так орать-то на весь дом зачем? - И ушла.
Рыжий говорит:
- А, вы, дьяволы, вот как? Запираться? А я вот сейчас пойду всем
расскажу, что вы хвостик оторвали. Человек пришел к отцу в гости. Может,
даже по делу какому. Повесил шубу, как у людей, а они рвать, как собаки.
Воры!
- А кто говорил: "Дерни, дерни"?
- Никто ничего и не говорил вовсе, а если каждый раз по хвостику да по
хвостику, так всю шубу выщипаете.
Танька чуть не ревет.
- Тише, - говорит, - Яша, тише!
- Чего тише? - кричит Рыжий. - Чего мне тише? Я не вор. Пойду и скажу.
Я схватил его за рукав.
- Яша, - говорю, - я тебе паровоз дам. Это ничего, что крышка отстала.
Он ходит полным ходом, ты же знаешь.
- Всякий хлам мне суешь, - заворчал Рыжий.
Но хорошо, что кричать-то перестал. Потом поднял с пола паровоз.
- Колесо, - говорит, - проволокой замотал и тычешь мне.
Посопел, посопел...
- С вагоном, - говорит, - возьму, а так - на черта мне этот лом!
Я ему в бумагу замотал и паровоз и вагон, и он сейчас же ушел через
кухню, а в дверях обернулся и крикнул:
- Все равно скажу, хвостодеры!
Потом мы с Таней гладили Пудю и положили его спать с Варькой под
одеяло. Танька говорит:
- Чтоб ему теплей было.
Я сказал Таньке, что Рыжий все равно обещал сказать. И мы все думали,
как нам сделать.
И вот что выдумали.
Самое лучшее попасть бы в такое время, когда папа будет веселый, -
после обеда, что ли. Положить Пудю на платочек на носовой, взять за четыре
конца и войти в столовую каким-нибудь смешным вывертом. И петь что-нибудь
смешное при этом. Как-нибудь:
Пудю несем,
Пахнем гусем.
И еще там что-нибудь.
Все засмеются, а мы еще больше запоем - и к папе. Папа: "Что это вы,
дураки?" - и засмеется. А тут мы как-нибудь кривульно расскажем, и все
сойдет. Папе, наверно, даже жалко будет отбирать от нас Пудю.
Или вот еще: на Ребика положим и вывезем. И тоже смешное будем петь.
Рыжий придет ябедничать, а все уж и без него знают, и ничего не было.
Запремся, как тогда, и пускай скандалит. Мама его за ухо выведет, вот и все.
Я еще в кровати думал, что я устрою Яшке Рыжему.
Утром мы все пили чай. Вдруг вбегает Ребик, рычит и что-то в зубах
треплет.
Папа бросился к нему:
- Опять что-нибудь! Тубо, тубо! Дай сюда!
А я сразу понял - что, и в животе похолодело.
Папа держит замусоленный хвостик и, нахмурясь, говорит:
- Что это? Откуда такое?
Мама поспешила, взяла осторожно пальчиками. Ребик визжит, подскакивает,
хочет схватить.
- Тубо! - крикнул папа и толкнул Ребика ногой. Поднесли к окну, и вдруг
мама говорит:
- Это хвостик. Это от шубы.
Папа вдруг как будто задохнулся сразу и как крикнет:
- Это черт знает что такое!..
Я вздрогнул. А Танька всхлипнула - она с булкой во рту сидела. Папа
затопал к Ребику.
- Эту собаку убить надо! Это дьявол какой-то!
Ребик под диван забился.
- Раз уж пришлось за штаны платить... Ах ты, дрянь эдакая! Теперь шубы,
за шубы взялся!..
И папа вытянул за ошейник Ребика из-под дивана. Ребик выл и корчился.
Знал, что сейчас будут бить. Танька стала реветь в голос. А отец кричит мне:
- Принеси ремень! Моментально!
Я бросился со стула, совался по комнатам.
- Моментально! - заорал отец на всю квартиру злым голосом. - Да свой
сними, болван! Живо!
Я снял пояс и подал отцу. И папа стал изо всей силы драть ремнем
Ребика. Танька выбежала. Папа тычет Ребика носом в хвостик - он на полу
валялся - и бьет, бьет:
- Шубы рвать! Шубы рвать! Я те дам шубы рвать!
Я даже не слыхал, что еще там папа говорил, - так орал Ребик, будто с
него с живого шкуру сдирают. Я думал, вот умрет сейчас. Фроська в дверях
стояла, ахала.
Мама только вскрикивала:
- Оставь! Убьешь! Николай, убьешь! - Но сунуться боялась.
- Веревку! - крикнул папа. - Афросинья, веревку!
- Не надо, не надо, - говорит Фроська.
Папа как крикнет:
- Моментально!
Фроська бросилась и принесла бельевую веревку.
Я думал, что папа сейчас станет душить Ребика веревкой. Но папа потащил
его к окну и привязал за ошейник к оконной задвижке. Потом поднял хвостик,
привязал его за шнурок от штор и перекинул через оконную ручку.
- Пусть видит, дрянь, за что драли. Не кормить, не отвязывать.
Папа был весь красный и запыхался.
- Эту дрянь нельзя в доме держать. Собачникам отдам сегодня же! - И
пошел мыть руки. Глянул на часы. - А, черт! Как я опоздал! - И побежал в
прихожую.
Пудю Ребик всего заслюнявил, он был мокрый и взъерошенный, и как раз
поперек живота туго перехватил его папа шнурком. Он висел вниз головой,
потому что видно было сверху перехват хвостика, который я там намотал из
ниток. Если б отец тогда хорошенько разглядел, так увидал бы все и догадался
бы, что все это не без нас. Да и теперь все равно могут увидеть. Как станут
важному назад отсылать хвостик, начнут его чистить - вдруг нитки. Откуда
нитки? А уж Ребика все равно побили...
Я сказал Таньке, чтобы украла у мамы маленькие ногтяные ножнички,
улучил время, влез на подоконник и тихонько ножничками обрезал нитки.
Все-таки осталось вроде шейки, и я распушил там шерсть, чтоб ничего не было
заметно.
Ребик подвывал, подрагивал и все лизал задние лапы. Мы с Танькой сели к
нему на пол и все его ласкали. Танька приговаривает:
- Ребинька, миленький, били тебя! Бедная моя собака! - Стала реветь. И
я потом заревел.
- Отдадут, - говорю, - собачникам. Папа сказал, что отдаст. На
живодерню.
И представилось, как придет собачник, накинет Ребичке петлю на шею и
потянет. Как ни упирайся, все равно потянет. А потом так, на петле, с
размаху - брык в фургон со всей силы. А там на живодерне будут резать. Для
чего-то там живых режут, мне говорили.
Потом мы у Фроськи выпросили мяса, - Танька под юбкой мимо мамы
пронесла, - и скормили Ребику. А зачем ему есть? Ведь так только, все равно
на живодерню.
И мы с Танькой говорили:
- Мы за тебя просить будем, мы на коленки станем и будем плакать, чтоб
папа не отдавал.
И это все потому, что Танька выдумала к Варьке подложить Пудю. А
Варькина кровать стояла на полу, в углу, на бумажном коврике. Вот Ребик и
нанюхал Пудю.
Принесли мы ему пить. Он лакнул два раза и бросил. Танька заревела:
- Он чует, чует!
А я стал ей про живодерню рассказывать. Я сам не знал, а так прямо
говорю:
- Двое держат, а один режет. - И показал на Ребике рукой, как режут.
Танька залилась.
- Я скажу, я скажу, что мы!.. Скажем... Хоть на коленки станем, а
скажем.
И все ревет, ревет... Я сказал:
- Скажем, скажем. Только чтоб Ребика не отдавали. Не дадим.
И мы так схватились за Ребика, что он взвизгнул.
А время обеда приближалось, и вот уж скоро должен прийти папа со
службы. Мама вернулась из города с покупками.
- Не сидите на грязном полу. И не возитесь с собакой - блох напустит.
Мы встали и уселись на подоконнике над Ребичкой и все смотрели на дверь
в прихожую. Решили, как папа придет, сейчас же просить, а то потом не
выйдет. Таньку послали мыть заплаканную морду. Она скоро: раз-два, и сейчас
же прибежала и села на место. Я тихонько гладил Ребика ногой, а Танька не
доставала. На стол уже накрыли, свет зажгли и шторы спустили. Только на
нашем окне оставили: на шнурке папа повесил Пудю, и никто не смел тронуть.
Позвонили. Мы знали, что папа. У меня сердце забилось. Я говорю Таньке:
- Как войдет, сейчас же на пол, на колени, и будем говорить. Только
вместе, смотри. А не я один. Говори: "Папа, прости Ребика, это мы сделали!"
Пока я ее учил, уж слышу голоса в прихожей, очень веселые, и сейчас же
входит важный, а за ним папа.
Важный сделал шаг и стал улыбаться и кланяться. Мама к нему спешила
навстречу. Я не знал, как же при важном - и вдруг на колени? И глянул на
Таньку. Она моментально прыг с подоконника, и сразу бац на коленки, и сейчас
же в пол головой, вот как старухи молятся. Я соскочил, но никак не мог стать
на колени. Все глядят, папа брови поднял.
Танька одним духом, скороговоркой:
- Папа, прости Ребика, это мы сделали!
И я тогда скорей сказал за ней:
- Это мы сделали.
Все подошли:
- Что, что такое?
А папа улыбается, будто не знает даже, в чем дело.
Танька все на коленках и говорит скоро-скоро:
- Папочка, миленький, Ребичка миленького, пожалуйста, миленький,
миленького Ребичка... не надо резать...
Папа взял ее под мышки:
- Встань, встань, дурашка!
А Танька уже ревет - страшная рева! - и говорит важному:
- Это мы у вас хвостик оторвали, а не Ребик вовсе.
Важный засмеялся и оглядывается себе за спину:
- Разве у меня хвост был? Ну вот спасибо, если оторвали.
- Да видите ли, в чем дело, - говорит папа, и все очень весело, как при
гостях: - собака вдруг притаскивает вот это, - и показывает на Пудю. И стал
рассказывать.
Я говорю:
- Это мы, мы!
- Это они собаку выгораживают, - говорит мама.
- Ах, милые! - говорит важный и наклонился к Таньке.
Я говорю:
- Вот ей-богу - мы! Я оторвал. Сам.
Отец вдруг нахмурился и постучал пальцем по столу:
- Зачем врешь и еще божишься?
- Я даже хвостик ему устроил, я сейчас покажу. Я там нитками замотал.
Сунулся к окну и назад: я вспомнил, что нитки я обрезал.
Отец:
- Покажи, покажи. Моментально!
Важный тоже сделал серьезное лицо. Как хорошо было, все бы прошло.
Теперь из-за ниток этих...
- Яшка, - говорю я, - Яшка Рыжий видел, - и чуть не плачу.
А папа крикнул:
- Без всяких Яшек, пожалуйста! Достать! Моментально! - И показал
пальцем на Пудю.
Важный уже повернулся боком и стал смотреть на картину. Руки за спину.
Я полез на окно и рвал и кусал зубами узел. А папа кричал:
- Моментально! - и держал палец.
Таньку мама уткнула в юбку, чтоб не ревела на весь дом.
Я снял Пудю и подал папе.
- Простите, - вдруг обернулся важный, - да от моей ли еще шубы? - И
стал вертеть в пальцах Пудю.
- Позвольте, это что же? Что тут за тесемочки?
- Намордничек! - крикнула Танька из маминой юбки.
- Ну вот и ладно! - крикнул важный, засмеялся и схватил Таньку под
мышки и стал кружить по полу:
- Тра-бам-бам! Трум-бум-бум!
- Ну, давайте обедать, - сказала мама.
Уж сколько тут реву было!..
- Отвяжи собаку, - сказал папа.
Я отвязал Ребика. Папа взял кусок хлеба и бросил Ребику:
- Пиль!
Но Ребик отскочил, будто в него камнем кинули, поджал хвост и,
согнувшись, побежал в кухню.
- Умой поди свою физию, - сказала мама Таньке, и все сели обедать.
Важный Пудю подарил нам, и он у нас долго жил. Я приделал ему ножки из
спичек. А Яшке, когда мы играли в снежки, мы с Танькой набили за ворот
снегу.
Пусть знает! |
