Макаренко Антон Семенович
Преподаватель словесности
С юношеских наших дней
отдельная, какая-то особенная, светлая и тревожная память осталась о
"Слове". Существовал некий "законный" Парнас: русская
литература в нашем представлении начиналась с конца XVII в., а до того -
многовековое однообразное протяжение несчастья, нищеты и косноязычия. И вдруг
вспоминали о "Слове", вспоминали с неожиданным, непонятным
удивлением, с необъяснимой теплотой и благодарностью неведомому, чудесному
поэту, полному страсти и очарования, искренности и красоты, мужества и
торжественности.
Собственно говоря, в то время
мы не могли различить, объясняется наше впечатление могучей силой самого
"Слова" или силою души Мефодия Васильевича Нестерова, нашего
преподавателя словесности.
Был это преклонных лет
человек, блестел лысиной и серебром в бороде, и борода у него была спутанная,
милая, стариковская. Но отличался он от всех преподавателей удивительным
выражением достоинства и человеческой простоты, и мы любили в нем это выражение
и прощали старику и строгий взгляд поверх очков и суровость требований.
Доходили до нас слухи о
тяжелой и неудачной его карьере, об одиноком его учительском демократизме, но
сам он никогда о себе не говорил. Мы в то время еще не вполне ясно различали за
его фигурой великие тени революционных демократов, страстных патриотов своей
родины, Чернышевского, Добролюбова, Некрасова.
Старик читал всегда стоя за
кафедрой, предпочитал простую, точную речь, в которой редко встречалось
открытое горячее слово. Но зато в его мимике было столько эмоций и правды,
столько ума, то восхищенного, то осуждающего, то сомневающегося, столько
сдерживаемой силы души, что мы неспособны были оторваться от его лица. Читая
нам, он сам жил горячо и глубоко, хотя и не хотел показывать нам эту свою
настоящую человеческую жизнь. Не хотел почему-то показывать и сдерживался,
может быть, еще и потому, что уже сорок лет читал он литературу юношам, и уже
неловко было ему волноваться перед ними.
Но все-таки мы два раза
видели, как он плакал во время лекции. Первый раз это было, когда он говорил о
"Песне про купца Калашникова", но тогда он плакал скромно и старался
показать, будто у него глаз засорился. А передавая "Слово о полку
Игореве", он плакал свободно и доверчиво, и мы одновременно преклонились и
перед его стариковской слезой, и перед силой "Слова". Он умел так
рассказывать о нем, что его слезы глубоко волновали нас.
Начинал говорить о
"Слове" Мефодий Васильевич неожиданными словами:
- Мы с вами уважаем
гражданскую литературу, такую литературу, когда к нам обращается не только
поэт, но и гражданин, когда он зовет нас, волнует, побуждает к действию...
Представьте себе, такой поэт, великий поэт, страстный, настойчивый, жил в XII
в. и оставил нам свой горячий призыв, призыв гражданина! Юноши, если
кто-нибудь, когда-нибудь перед вами начнет поносить гражданскую поэзию,
напомните ему "Слово о полку Игореве". Впрочем, давайте читать.
Он поправлял очки, подносил
книгу к близоруким глазам и, уже волнуясь, приступал к чтению. Читал он просто,
без приемов декламаторских, но он умел незаметно вложить в каждое слово столько
чувства, такую убежденность, что древнее слово неожиданно хватало за сердце.
"А мои ведь куряне
опытные витязи: под трубами повиты, под шлемами укачаны, концом копья
вскормлены; дороги им известны, овраги им знакомы; луки у них натянуты, колчаны
открыты, сабли отточены..."
Мефодий Васильевич опускал
книжку, смотрел на нас строго поверх очков и говорил глухо, сберегая старые
силы:
- Видите, были люди,
доблестные люди, сильные, воспитанные для борьбы... Юноши, эти люди были
мужественны, и они знали, что за ними стоит русская земля. Знали, семь веков
назад знали, знали, может быть, не хуже, чем мы с вами. Смотрите, как они
умирали.
Он читал дальше:
"С утра до вечера, с
вечера до рассвета летят стрелы каленые, гремят сабли о шлемы, трещат копья
харалужные...
...На третий день к полудню
пали стяги Игоревы!" Читая это, старик уже плакал, плакал странно: в его
голосе не было слышно слез, они сбегали из-под очков и терялись в спутанной
седой бороде.
Он снова опускал книгу, снова
смотрел на нас, и мы не могли оторваться от его лица. Он спрашивал у нас
сурово, как будто и мы виноваты в чем-то:
- Отчего? Отчего погибли эти
доблестные сильные люди, любящие свою русскую землю?
Так же сурово, с неотразимым
осуждением, он читал дальше:
"...ибо говорил брату:
"Это мое и то мое же". "Не победоносным ли брежием себе волости
вы расхитили? К чему ваши золотые шлемы и копья польские и щиты?!"
Старик уставал от горя и
сдержанности, он опускал голову и говорил тихо:
- Юноши! Много страдания у
этого поэта. Это было трудно видеть, как погибает русская земля, как погибают
доблестные люди от эгоизма, от жадности, от разделения: "Это мое и то мое
же". Так погибала красивая, богатая, мужественная Русь. Может быть, и сам
поэт погиб где-нибудь в Половецких степях.
Он отдыхал снова, потом
говорил сухо и спокойно последние слова:
- Видите: более семисот лет
тому назад так сильно, с убеждением, с чувством поэты призывали русских людей к
единодушию, к защите родины. А против них стояли не только половцы, стояли и
свои хищники, грабители, насильники - Гориславичи и другие. Видите? Ну вот. Вы
все поняли? Вы поняли, как это было?
Мы отвечали ему, преодолевая
волнение:
- Поняли, Мефодий Васильевич!
Спасибо вам. Тогда он улыбался просто, по-домашнему:
- Ну и хорошо. Я так и думал,
что вы поймете, юноши!
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРЕПОДАВАТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
Впервые - в
"Литературной газете" № 18, 30 марта 1940 года.
| 